John Singer Sargent ‘Carnation, Lily, Lily, Rose’

 

 

Я прощаюсь с Лондоном.

 

Наверно, осознание чего-то настолько масштабного всегда приходит постепенно. Ко мне, по крайней мере, оно до сих пор ещё не пришло – даже печатание этой фразы оказалось чем-то чужеродным, противоестественным. Как ни странно, это вовсе не потому, что Лондон мне как-то по-особенному близок и дорог. Сюда нагло просится мерзкое словечко “отнюдь”, но я лучше скажу, что с Лондоном у меня отношения крайне сложные и неоднозначные – и таковыми они, не сомневаюсь, останутся навсегда. По крайней мере, от этого переезда я отчасти испытываю облегчение. Лондон для меня сейчас слишком тяжёл, слишком эмоционально заряжен. The city becomes a minefield – there are certain streets, places, even times of day that are off limits. Мне несколько поднадоело разбрасываться вольными цитатами из Кэрри, но что, чёрт возьми, поделаешь, если она всё время права?

О да – многое, слишком многое для меня сейчас off limits. Угол Bruton Street и New Bond Street. Мой собственный neighbourhood – Baker Street, York Street, вся, но в особенности маленькие “карманы”, mews, в которых живут остатки бесконечных ишигуровских дней. Wyndham Place, теплота выношенных ступеней St Mary’s Church. Селфридж. Поворот с Oxford Street на Dean Street. Уютный и пошловатый полумрак Sketch и Chiltern Firehouse. Сверкающий в утреннем свете The Wolseley, великий лондонский бранч, после которого навсегда останешься в бесконечном воскресенье, неподвижном и буйном одновременно, где всегда есть место для ещё одной устрицы, ещё одного бокала. Soho Square, Portman Square, а также любой другой square, включая пошедший в народ Berkeley – в особенности летом, в особенности в странном, бездыханном сиянии кристальных вечеров раннего лета, когда в ветвях необозримых платанов искрится пойманный и сбережённый Вирджинией Вульф intense light. О, эти вечера до дня летнего солнцестояния – осколки весны, задержавшейся в акварельном небе, запутавшейся в ветвях, ещё не перешедшей в полновесное лето! – вечера, когда всё только начиналось, когда мир казался безграничным, июнь – бесконечным, а воздух Лондона был густ и тактилен от тысяч ароматов, невидимых нитей, мягко касающихся волос и кожи, к которым, казалось, вот-вот можно будет прикоснуться самыми кончиками пальцев.

Может, и не стоило бы увозить эти вечера с собой. Но увы, слаб человек – а потому они останутся со мной надолго. Они живут в маленькой прямоугольной бутылочке со странным названием Idle.

 

John Singer Sargent ‘Gathering Flowers at Twilight’

 

Пожалуй, о бренде Romilly Wilde и единственном его парфюме Idle не лондонцу узнать невозможно. Крохотная линейка уходовой косметики, состоящая из всего пяти продуктов – и безо всяких преувеличений гениальные духи. Я знаю по меньшей мере несколько очень английских, поэтических и всяко возвышенных парфюмов – но вот парфюмов именно лондонских мне больше не попадалось. В Idle удивительным образом передана атмосфера – воздух улиц, крохотных площадей и густозелёных скверов, специевые волны из бесконечных лавочек и ресторанов, запахи бесконечно, безудержно цветущих растений, ожившей от налетевшего ливня земли, коры сломанной ветки, покрытых мхом древних стен и, кажется, самого солнечного света, преломлённого окнами моей квартиры под воркование диких голубей.

Лучшие английские парфюмерные композиции – всегда зелёные и горькие. Idle в этом отношении не уникален, но фокус здесь всё же смещён в сторону жасмина. Интересно, что использованный здесь традиционный самбак малоузнаваем и в сочетании с зеленью и горечью мха и кардамона становится скорее похожим на северный жасмин. Idle, впрочем, полностью лишён традиционной жасминовой солнечной медовости, полновесного полуденного сияния, которым в той или иной степени наполнены все жасминовые композиции. Это парфюм не дня, а вечера – нет, вовсе не в истёртом значении “вечерний парфюм”. В Idle точнейшим образом передан момент, вернее, состояние, когда день переходит в вечер, а весна – в лето. The wistfulness of twilight, сумерки, зреющие в пока ещё неудержимо сияющем воздухе уходящего дня, на зарождение которых смотрит из окна Clarissa Dalloway. И кстати, более точное название трудно было придумать, несмотря на всю его парадоксальность. Слово idle – idleness – обладает скорее негативной коннотацией и обозначает по существу безделье. Но в данном случае именно сочетание названия и композиции одним безупречно точным движением захватывает хрупкую бабочку момента и состояния в осторожно согнутые пальцы. Idle – неподвижность на границе дня и ночи. Момент абсолютного спокойствия и счастья, слияния с густым изумрудным воздухом, полным запахов и звуков, мягкого свечения и приглушённого, радостного смеха.